ОЛОНЕЦКОЕ ДВУЯЗЫЧИЕ
Об особенностях олонецкого говора говоренопереговорено, писанопереписано уже множество раз. И я в этой плеяде авторов не первый и не последний.
На Олонецкой земле одновременно проживают люди разных национальностей, но большинство живущих — карелы. К великому сожалению, многие из этого большинства напрочь забыли свой родной язык. И тем не менее фактор присутствия карельского языка, хотя бы на уровне подсознания, внёс и вносит свою лепту в появление и становление на этой земле особенного диалекта, характерного только для данной местности.
Почти каждому жителю Олонецкой земли понятны карельские слова, перенесённые в русский язык и наоборот. Например, глагол «малтать» (я малтаю, ты малтаешь, он малтает, мы малтаем, они малтают) — это русский аналог русского слова «уметь». Но не каждый, и даже карел, знает, что карельское слово habakari [хабакари] было «изъято» из другого языка, и даже не русского, и что это не простое слово, а имя собственное, ставшее нарицательным. Более того, это слово используется только олонецкими карелами-ливвиками, в других диалектах его не знают.
Называя кого-нибудь словом «хабакари», олонецкие карелы под этим наименованием подразумевают не совсем адекватного и даже недалёкого ума человека, своими поступками и поведением непохожего на остальных людей. Иными словами — не от мира сего.
О происхождении данного «термина» в ливвиковском лексиконе мне рассказывал ещё карельский поэт, уроженец деревни Самбатуксы Олонецкого района Владимир Егорович Брендоев. Согласно его версии, где-то то ли в XIX, а то ли в XVIII веке в деревне Куйтеже жил-был-проживал студент по фамилии Хабакари, сосланный в Олонецкую губернию по политическим мотивам. Своими повадками, манерой общения и поведением, а также одеждой он очень сильно отличался от всех деревенских жителей того времени, и люди смотрели на него, как на чудака.
Но, как известно, молодёжь во все известные нам времена всегда была восприимчива к чему-то неординарному и считалась законодателем мод. Чтобы хоть как-то выделиться из общей массы деревенских жителей, в той же Куйтеже нашлись молодые люди, которые хотя бы частично, но стали подражать этому самому Хабакари. Кто-то словечко из его городского лексикона ввернёт, кто-то шляпу с тросточкой приобретёт, кто-то ещё что-то. Старики же, как это водится, наиболее консервативная часть населения. И стали они подтрунивать над молодыми людьми, которые подражали студенту из столицы. Так в карельском языке зародилось выражение Kävelet gu Habakari! (Ходишь как Хабакари!).
О заимствованиях слов из одного языка в другой можно рассказывать и рассказывать. Так, например, русское слово «чай» перекочевало на карельскую почву и стало čuaju [чуаю], а английское tea «перебазировалось» в финский язык и стало там teita.
Я однажды в своём историко-филологическом исследовании «Гиперборейская традиция Северной Руси» (книга вышла в 2014 году в городе Чебоксары) уже предположил, что карельское слово randu (берег) стало основой французского рандеву, перекочевавшего оттуда в русский язык в качестве свидания. Но сначала это рандеву предполагало встречу двух кораблей в море, которые становились друг к другу лагом (борт к борту).
И, получается, каждый из двух этих кораблей по отношению к другому становился берегом — ранду.
Я же, вслед за В.Н. Татищевым и В.И. Параниным, с большой уверенностью полагаю, что карелы — это потомки легендарных варягов (от карельского слова vaara — «возвышенность»), они говорили на карельском языке и были искусными мореплавателями. Таким образом, из карельского существительного randu сначала был образован глагол randavuo, а затем, пройдя сквозь бури и штормы, вернулся на Родину в качестве «неологизма», якобы заимствованного у французов, и мы теперь ходим иногда на рандеву друг с другом.
Олонецкое двуязычие чем-то напоминает мне заонежский диалект русского языка, где почти во всех словах ударение падает на первый слог: «ПОка чай фурандала (пил), пАраход Усвистал! А ты не кЫрандай (не трынди) тут, а не то и дрУгой пАраход Усвистает!»
Разумеется, олонецкому говору «далеко» до диалекта заонежан, но и здесь есть свои особенности. Вспоминается рассказ всё того же Владимира Брендоева: «Встречаются две женщины. Одна идёт в «Гастроном» другая — из него. Первая спрашивает:
— Куспяй го тулет? (Откуда идёшь?)
— Магазинас олийн! (В магазине была!)
— Он го сие калуа? (Есть ли там рыба?)
— Он. (Есть.)
— Миттумуо? (Какая?)
— Оукуний, щуукуа! (Окунь, щука!)
Она, вместо «оукуний и щуукуа» должна была сказать ahvendu, haugii, но в разговорной речи олончан настолько смешались два языка, что оба — и карельский, и русский — можно считать родными.
В связи с этим мне вспомнилось, как поздно вечером между собой «учинили» спор» муж с женой:
— Хуомей (завтра) он колмаспяйвю! — говорит жена.
— Нет! — отвечает он ей. — Хуомей он среда!
По два или три раза успели повторить они, и у каждого была своя правда! Пришлось мне, чтобы дело не дошло до конкретной ругани, вмешаться: дескать, что вы тут спорите: «Среда и колмаспяйвю — это один и тот же день!»
Помню, ещё в самом конце 1980-х, когда я работал в «Олонецкой правде», мы с Толей Ерошкиным готовили небольшой концерт к какому-то празднику, на который должны были собраться и коллектив редакции, и работники типографии (типографию тогда возглявлял А.Н. Шаховенко). Мы с Анатолием сочинили небольшую шуточную (типографскую народную) песенку с использованием олонецкого говора тех лет:
Я по берегу менэн,
И по стОронам качон!
А по Ладоге венэх
К типографской прёт дуаччах!
Ишту в нём Шаховенко,
И по сторонам каччоу,
Я по берегу менэн —
И держусь я за ваччу!
Думаю, нет необходимости переводить. А вот ещё одна песенка — и мотив, и слова её многим из вас знакомы. Я только чуток приблизил её к олонецкому диалекту. Да и то, не всю песню, а один только куплет. В своё время пел эту песню Валерий Ободзинский.
Льёт ли тёплый вихму,
Падает ли луми, —
Я в подъезде против коди
Сейжон твоего!
Жду, что тулэт ты,
А быть может, эй?
Стоит мне тебя вай няхтя —
О! Какое счастье!
Ну и напоследок. Кайккиэ тэйле хювиэ! (Всего вам хорошего!) Будьте счастливы и не болейте!
Василий ВЕЙККИ
0 комментариев