Дядя Миша

История про освобождение Олонца, услышанная мною в День Победы.

Весна. Наконец-то тепло, зима отошла с её морозами и метелью. Недавно прилетели скворцы, всё пространство заполнилось щебетанием, гусиным гоготом, криком белых лебедей — мир ожил. Всё кругом торжествует! И у нас праздник — 9 Мая!

С утра настроение приподнятое. В нашем большом доме переполох: кто пирогами занимается, кто гладит брюки, кто заплетает косички, кто чем, кто во что… Лишь мне готовить ничего не надо: я всегда готов и особенно к такому празднику. Схватил со стола кусок пирога, кружку молока, на ходу всё проглотил и бегом на улицу. Там меня уже ждали закадычные друзья — Серёга и Ванёк. Хоть мы и в школе в разных классах, но всё время вместе. Серёжка, плотный мальчик с круглым лицом, всегда опрятно одетый, заводила во всех играх, походах, рыбалках. Когда у него всё хорошо, он часто потирает ладошки рук. И мы знаем, какое настроение сегодня у нашего друга. Ваня, наоборот, угрюмый, задумчивый, очень редко смеётся, с не­множко страдающей дикцией из-за зубов, но тем не менее всегда участвующий во всех наших похождениях, наверно, как и все мальчишки, любящий рыбалку.

Ещё неделю назад мы договорились, что сегодня будем участвовать во всех мероприятиях города, а их ожидалось немало. Кульминацией праздника должна была быть высадка парашютистов на стадион близ реки Олонки. А город наш предстал пред всеми такой праздничный: кругом — флаги, музыка; на улицах много людей в праздничных нарядах, фронтовики с медалями и орденами; шум, смех, веселье; то там, то здесь гармошка — сердце радуется от всего увиденного! Мы вливаемся в этот поток. «Смотри, смотри: у деда Петра, нашего соседа, сколько медалей! «За отвагу», «За взятие Вены», орден Красной Звезды. А мы у него яблоки…». Чем ближе к центру, тем громче музыка, больше народу, уже тяжело пробиваться сквозь толпу. И через минуту я потерял в толпе сначала одного друга, а потом и другого. Нашёл их только поздно вечером, но за это время со мной произошла очень интересная встреча, которая перевернула моё представление о войне и о жизни вообще.

Далеко за полдень, когда весеннее солнце основательно согрело и землю, и празднующих, народ потянулся в парки, в прохладу. Людским потоком и меня понесло в парк, который раскинулся во всём своём величии на полуострове между двумя тихо текущими речками — Олонка и Мегрега. И, в конце концов, гуляя между концертными площадками, я наткнулся на расположившегося на травке у дерева солдата, вернее, наступил на его руку или даже ручищу. Эта рука тут же больно схватила меня за ногу, и я оказался на земле рядом с великаном. Пахнуло водкой, одеколоном, луком и ещё чем-то противным. Пристальные глаза вцепились в меня.

— Кто таков?

— …

— Чего под ноги не смотришь?

И тут же он отпустил ногу.

Я уже развернулся, чтобы «сделать ноги», но тут неожиданно услышал:

— Хочешь есть? Набегался, поди! Не стесняйся, бери в сумке бутерброды, чай — мне сегодня не до этого.

Я сразу почувствовал голод, ещё раз посмотрел великану в глаза, но там уже светилась сама доброта. Он легонько по­двинул еду. Даже мысли об отказе у меня не промелькнуло. Я молча полез в мешок, достал краюху хлеба, сыр, солёный огурец.

— Как звать?

Я что-то промычал через набитый рот.

— Ешь, ешь. Меня дядя Миша зовут.

— Ты, парень, больше налегай на сало, а то вон какой! Смотри на меня: картошка и сало сделали своё, ну, наверно, и тяжёлая работа.

— …

— В какой школе учишься?

— В восьмилетке на Комсомольской.

Посмотрел на меня и вдруг:

— Хочешь, я расскажу один случай, больно он меня гложет. Никому не рассказывал, а ты вырастешь, может, и напишешь об этом. В школе-то хорошо учишься? Голова-то смотрю большая, такие…

Дядя Миша не договорил, повернулся на бок, и тут я увидел пиджак, висевший на дереве, к которому он прислонился. От пиджака блеснуло множеством огоньков, что с левой стороны, что с правой, — всё было в орденах и медалях. У меня рот остался открытым. Дядя Миша вернулся в прежнее положение, в руках уже был стакан и початая бутылка «Столичной». Зубами выдернув пробку, он осторожно, со знанием дела перелил всё содержимое в гранёный стакан и обратно заткнул бутылку, затем, оттопырив мизинец, очень аккуратно влил в себя жидкость. Я нащупал в мешке огурец и подал ему. Прошло минут пять, мы сидели рядом и громко хрустели то луком, то огурцом.

— Как тебя?

— Лёня.

— Так вот, Лёша, что скажу, ты запо­мни слово в слово: тридцать лет ношу с собой, никому не рассказывал. Вырас­тешь — попробуй написать что-нибудь, это моё условие. Согласен?

Впервые я не кивнул.

— Не знаю, я попробую.

Он ещё раз посмотрел на меня внимательно, уселся поудобнее, поправив газетку снизу, вздохнул, как будто изменить решения уже не мог, и начал.

— Мы с матушкой жили в Онькулице, в старом доме на берегу реки Мегреги, и всю оккупацию старались меньше показываться на улице. Финны не заходили к нам, так как мать самогонку не гнала. Жили бедно, хотя корова была, и только благодаря ей мы выжили. Работали на ферме (колхозы финны не ликвидировали). Финны привозили иногда хлеб, сливочное масло, раздавали жителям, а потом, когда я вымахал под два метра к 17-ти годкам, меня взяли на военные работы — строить оборонительные сооружения, в том числе строили и линию обороны. Еду давали постоянно, и мне удавалось приносить её домой — подкармливал мать. Плохо было с одеждой, мать постоянно перешивала отцовское, а я рос не по дням, а по часам. И однажды, когда утром нас привезли на работы, мастер по строительству вызвал меня в свою землянку и выдал не совсем старую солдатскую одежду (вплоть до шинели). Это была первая нормальная, хотя и финская, одежда за всю прожитую короткую жизнь, даже ботинки были впору.

По-русски я говорил плохо, пару слов; в основном — по-карельски, а с финнами, когда прожили первый год, быстро на­учился по-фински. В основном нас использовали для копки траншей, блиндажей и всего такого, что связано с лопатой. Когда началась стрельба, сначала далеко, потом с каждым днём всё ближе и ближе, мы с матерью перешли жить в подвал, перенесли матрацы и ночевали там, на работу нас перестали возить. Фронт приближался!

Так в страхе мы прожили недели полторы, потом стихло. Мама как-то утром попросила принести картошки из картофельной ямы, которая находилась рядом с домом на берегу реки. Я оделся, взял мешок и побежал на улицу, навстречу выбежала наша собака — тощая, но хвостом ещё могла махать. Как она пережила эту зиму, никому неизвестно. Солнце пригревало, и после недель, проведённых в подвале, было приятно смотреть на траву, речку, лес вдали.

Подошёл к яме, откинул лёгкую дверцу, руками разгрёб сено, добрался до второй двери, приоткрыл её — пахнуло сыростью, гнилью. Через щель залез в темноту, нащупал картошку, быстро набрал мешок, стал выбираться наружу. Солнце брызнуло в глаза ярким светом. После темноты несколько секунд сидел на краю ямы, прикрыв глаза и наслаждаясь теплотой солнца. Когда глаза открыл — рядом стоял человек в военной форме и погонах. Вот это да! По форме — это же советский офицер! Значит, наши уже в деревне! Финны сбежали! Я улыбнулся. Восторгу не было предела.

Вдруг слышу: «Хенде хох!»

— Кто на меня орёт?! — подумал я. И тут я заметил, что на меня направлено дуло пистолета. Пыльные сапоги, стёртая форма, потёртые ремни, небритый, с усталым взглядом, фуражка и та в пыли. Я разглядывал его с любопытством и очнулся от очередного окрика:

— Хенде хох!

Офицер что-то прибавил, я ничего не понял. В руках и ногах почувствовал тяжесть, в горле забулькало, а на глазах появились предательские слёзы.

Что-то щёлкнуло в пистолете — это я ещё слышал; потом ноги подогнулись и, теряя сознание, покатился обратно в яму. Очнулся от того, что офицер бил по щекам, что-то приговаривая. Язык мой онемел, я ничего не мог сказать ему. Кое-как мы выбрались на край ямы, офицер (по звёздочкам, кажется, капитан) показал жестом, чтобы я поднял руки, и мы двинулись по улице. Я понял, что этот уставший человек принял меня за врага, за фашиста. Кошмар! Ждали-ждали Советскую армию и на тебе! «Хоть бы мать выглянула в окошко», — почему-то только эта мысль была в голове. Потом, когда скрылись за поворотом, у меня опять подкосились ноги от безысходности, но капитан был начеку и окриком заставил меня очнуться. Стыдно было глаза поднять, хотя кроме нас на улице никого не было, слёзы лили ручьём. Куда идём, зачем? Я оглядывался напрасно: мама не бежала сзади. Вот и последний дом. Сейчас произойдёт выстрел. У меня даже под лопаткой защемило, и правая щека нервно задёргалась. Капитан что-то крикнул — я остановился и повернулся в его сторону. Мы молча стояли напротив друг друга, я видел дуло пистолета и не мог пошевелиться от страха, только думал, когда оттуда, из чёрной дырочки, полыхнёт и всё закончится. Прошла вечность. Вдруг капитан больно ткнул меня в грудь, окаменелость прошла, и я впервые посмотрел в его глаза.

— Я свой, я советский.

— Какой ты свой?! Отстал от своих, жрать захотел… Сейчас в штабе разберутся.

Своего голоса я не узнал: всё, что можно было выдавить из себя, вырвалось с какой-то сухой хрипотой. Капитан молча махнул рукой, и мы пошли дальше, как в тумане. Ноги, шаркая, поднимали пыль, глаза набухли от слёз. Через пару минут мы с капитаном упёрлись в танковую колонну. Кругом — одни только звёзды. На переднем танке развевался красный флаг. Советские танкисты сидели на обочине дороги и ели, другие сбегали к речке и уже мыли котелок для чая. И, конечно, нас тут же окружили, а танкисты — народ особый: на капитана никакого внимания — смотрели на меня как на врага и громко обсуждали, смеялись, один плесканул в меня остатки еды. Особенно злобно смотрел на меня самый маленький, комбинезон которого был весь в масле.

— У-у-у, фашистская морда!

Два раза обежал вокруг меня, потом размахнулся и ударил кулаком в живот, причём в пряжку ремня. Ещё больше разозлился, но тем не менее пару раз по руке ударил, а до лица не дотянулся (максимум он доставал только до моего плеча), при этом развеселил всю сытую компанию в чёрных комбинезонах. Веселье прервал выстрел: капитан сначала выстрелил вверх, затем — в землю у ног. Смех прервался, наступила тишина, капитан схватил меня за локоть, и мы двинулись через толпу. Чёрные комбинезоны расступились. Что я им сделал, почему они так? И опять ноги перестали слушаться, на глазах появились слёзы. Мы уже почти дошли до деревни Мегреги, и сквозь слёзы я увидел своего родного дядьку, который быстрой походкой шагал навстречу. Я обрадовался, все-таки он был в деревне до войны большим человеком, каким-то председателем. Поравнявшись с нами, дядька представился капитану и, кивнув в сторону меня, спросил за что. Я не выдержал, ноги в очередной раз подкосились, и я сел на дорогу. Через пару минут разговора капитан засунул в кобуру пистолет, хлопнул меня по плечу и пошёл обратной дорогой. Дядька присел рядом со мной.

— Всё, Миша, успокойся, всё позади, иди ко мне домой, я сейчас подойду, с твоей финской одеждой-формой что-нибудь придумаем, нужно переодеться. Радость-то какая! Наши уже два дня в Мегреге и Олонец взяли.

— А через десять дней меня призвали в армию.

Тут дядя Миша как будто запнулся, наступила пауза, и я услышал музыку, увидел людей кругом. Уже был вечер. Дядя Миша с сожалением посмотрел на пустую бутылку, вздохнул:

— Как воевал, это уже не так интересно. Любая война — это смерть, грязь, предательство и вообще это очень страшно. Не дай Бог ещё раз пройти через этот ад. Мне просто повезло: я остался жить. С этими словами дядя Миша тяжело поднялся, собрал всё вокруг.

— Ну, давай, Лёха, пиши и ещё одно: первым читателем должен быть я. Дам добро — потом можешь всё, что угодно. И добавил: «Если буду жив».

Я смотрел ему вслед: медленной усталой походкой он двигался в толпе. Поток людей огибал его с двух сторон, как гору — высокую, сверкающую и уже вечную.

Макс

Фото Владимира Казнина